Как это бывает. Приходишь ты сделать обычную флюорографию. Красивая больница. Раньше таких не было. Всё тут жизнерадостно. Не о смерти тут всё. Тут всё для жизни. Сразу понимаешь: тут не лечат больных, тут усовершенствуют здоровых и успешных людей. В таких больницах не увидишь тяжело больных людей, у которых зелёные с синим отливом лица. Таких людей, у которых ввалились глаза, и запали височные бугры. Теперь это не бугры, а ямы, и в них видно, как неровным пульсом бьётся угасающая жизнь.

Такие места, как это, не зовут больницами, это – медицинский центр. Такой бизнес, где здоровые платят, чтобы не умереть до срока. Когда они серьёзно болеют, их увозят в унылые, «советские», старые, бетонные корпуса. Там хорошие врачи, и там хорошо умереть. Там уныло и грустно. От этого жизнь перестаёт быть желанной, и с ней легче расставаться.

А Иван Ефимович Плеханов пришёл на флюорографию. Приветливая доктор, уютный кабинет. Он снял крест и рубашку. Прижался плечами и грудью к холодному металлу с мишенью координат в том месте, где должна быть его, Плеханова, середина и центр.

- Глубоко вдохните, - сказала сестра.

Сначала он подумал, что она врач, а потом, чуть позже, понял, что это сестра. Она повернула его боком:

- Поднимите руки. Глубоко вдохнуть и не дышать.

Он вдыхал и не дышал, ощущая, что обычно в жизни дышит глубже и легче. А тут как гармонь, у которой меха связаны таким специальным ремешком с дырочкой. Не тянутся меха, не дышит грудь.

- Одевайтесь и ждите в коридоре.

Сестра проявляла снимки. Он сидел в коридоре и разглядывал женщину на соседнем кресле, молодую и некрасивую. Смотрел без интереса, как читает десятиклассник Букварь, выпавший под ноги с пыльной антресоли. Женщина была такая же пыльная и затёртая, как старый букварь. С кляксами туши на ресницах.

- Зайдите, - позвала сестра. – С вами доктор хочет поговорить.

Тогда Иван и понял, что она – сестра, а не врач. А она продолжала:

- Вам ещё надо пару снимков сделать, чтобы точнее.

- Для чего точнее? Там что-то не так? – голос его дрогнул.

Он только на днях читал кого-то советского, у которого обнаружили что-то в лёгком, и тот умер. Отец невесты молодого врача. Та попросила проверить отца в институте, и старый профессор сразу погрустнел, увидев снимок. Он сразу всё понял и даже срок определил. Отец тоже всё понял и не сломался.

Плеханов дрожащей рукой взял трубку. Не прямо она дрожала у него, может, чуть подрагивала. Он просто как-то сразу понял – вот и всё! Что всё?

- Здравствуйте, Иван Ефимович, - заговорила трубка, - не волнуйтесь! Нам просто надо уточнить. Убрать, так сказать, тень.

- Хорошо, - сказал Иван.

Покорно разделся и встал у аппарата. Снова вдыхал, поднимал руки. «Для чего? – думал он. – Ведь всё ясно. Вот оно!».

Потом равнодушно ждал в коридоре.

- Заходите! – сказала сестра и показала рукой на телефон.

Она была из вида людей, которые любят смотреть на человека в тот момент, когда ему говорят: «У вас – рак. Вам осталось два месяца жить. Очень жаль, что так». А она, точнее, такие, как она, смотрят с улыбочкой и говорят: «Не волнуйтесь! Всё будет хорошо!» А сами отмечают, как рот покривило горе, как подрагивают коленки у человека.

Человек ещё минуту назад был весел, считал себя здоровым и молодым. Так, чуть покашливал, думал, простыл, загорая на последнем октябрьском солнце. А теперь он получил приговор и считает даже не минуты, а секунды.

- Иван Ефимович, - прозвучало в трубке, - мы всё проверили…

И хотя паузы не было, но этот разрыв между двумя словами показался вечностью.

- … у вас всё хорошо. Но вы понимаете, мы должны всё проверить!

- Да, да, - ответил Плеханов, не ощущая ни радости, ни облегченья.

Так человек, стоящий перед расстрельным взводом, узнаёт, что помилован. А радости, точнее, сил для радости не остаётся. Ибо сказано: «Слаб человек!» Нет, не слаб он. В нём мало энергии и расходует он её быстрее, чем вырабатывает.

Вот и в Иване не осталось энергии порадоваться тому, что всё хорошо. Это были просто тени от рёбер и лучей смерти. Так стали звать рентген после смерти супругов Кюри. Те так увлеклись изучением, что теперь их вещи хранятся в специальных боксах. Они, спустя сто лет, до сих пор излучают смертельную дозу.

А где сейчас фотоаппарат, которым снимали внутренности Чернобыльского реактора? Уже не первого своего владельца, фаната съёмки на плёнку, убивает он.

Вышел на улицу, вдохнул. Ещё поживём!

- И чего я так обосрался?! – разозлился на себя.

Эта история была точно такой, как он представлял себе такие истории. Синее-синее небо. Оранжевое, как марокканский апельсин, октябрьское закатное солнце. Поднял голову вверх, упёр руки в бока. Улыбнулся сомой своей широкой улыбкой идиота. В этой позе возможно только счастье.

Он так всегда делал, когда музыкальный аппарат его души начинал играть похоронный марш. Подняв голову к небу или потолку, он включал в этом аппарате весёлую песню. Кто-то пил водку, кто-то колол героин. А он поднимал лицо к небу и улыбался. В этой позиции – только счастье. Захотелось крикнуть что-то дикое и нечленораздельное. И он прокричал или провыл что-то, распугав стоящих рядом. Они оглянулись на сумасшедшего и забыли. А он получил заряд счастья. Теперь можно жить дальше.

Он пошёл по улице, не глядя на остальных пешеходов, перебегая перекрёстки на красный. Меняется мир. Теперь пешеходов не давят, а пропускают, как в Европе.

В районе Третьяковки и старого сталинского дома, построенного для писателей, он увидел огромную очередь. «Куда это?» - подумал. Посмотрел на строгий серый дом. В нём жили Ильф с Петровым, Агния Барто, Погодин, Макаренко, Пастернак, Пришвин, Паустовский. Вот это были соседи! Некоторые квартиры до сих пор принадлежат их потомкам. Стоящая в Третьяковку очередь об этом явно не знала, не ведала.

Тут он увидел старушку. Та шла, аккуратно ступая, а оттянутые пакетами руки, стремились к центру Земли. Плащ на её спине натянулся, и казалось, вот-вот лопнет, как парус, подхваченный шквалом.

- Давайте я вам донесу пакеты, - сказал Иван.

- Нет, нет! Я сама, - испугалась старушка.

Она опасливо заозиралась, но, видя толпу народа, успокоилась.

- Не бойтесь, я не убегу. День такой хороший! – улыбнулся он. – Я понесу, а вы прогуляетесь.

- А я и не боюсь, - сказала она и протянула пакеты.

Смело так протянула. Хотя в последнюю секунду резко замерла и дрогнула. Он подхватил пакеты. Они были лёгкие, почти пустые. Может по три килограмма каждый. Как же мало у нас остаётся сил. Нищета и слабость в награду за многолетний и добросовестный труд!

Он нёс пакеты, а старушка говорила, что всем довольна и живёт хороши. Вот только магазинов нет в районе их Ордынки, и она ходит на Якиманку. Он вспомнил, как кто-то ему сказал на днях, что старикам лучше за МКАД ехать закупаться, и представил, как эта женщина тащит пакеты из-за кольцевой московской. Как им жить теперь?

- А я довольна! – продолжала она. - В свои восемьдесят я ещё о-го-го!

- Моей матери – восемьдесят два года, - сказал Плеханов.

И представил, как его мать тащит сумки с продуктами.

- А у мужа моего Паркинсон. Он не ходит.

- Это с головой что-то? – спросил он.

- Нет, с ногами.

Она глянула на него, как на несмышлёныша, который всё ещё поймёт.

- Вот всем Куинджи нужен теперь. Стоят. – Сказала она с улыбкой.

- Так он там всегда, в Третьяковке, - ответил Иван.

- А! – махнула рукой она. – Они-то теперь этого без рекламы не знают. И стоят днями.

Они шли и говорили до самого её дома. Очень ему хотелось предложить ей помощь. Что-то сделать для неё, для этой маленькой старушки. Он назвал её сначала бабушкой, а потом понял, что она младше его матери. Понял, и сердце сжалось отчего-то доброго и честного.

Она глянула недоверчиво, когда вернул пакеты. Боялась, что не вернёт. Как они живут, эти люди? Кто их защитит, кто поможет этой женщине, у которой не ходит муж, и которая ходит за хлебом по пять километров. А когда зима? А когда болеет? Не стал предлагать. Увидел, что напугает и всё испортит. Закончились те времена, когда за помощь приглашали домой и поили чаем.

Она протянула узкую сморщенную ладонь. Он пожал её холодную и слабую руку. А потом стоял и смотрел, как ссутулясь идёт во двор, не оглядываясь, думая о своём. Что она там думает? Не часто ей помогают люди.

Он пошёл дальше. У него была встреча на Пятницкой в пивной. Низкий свод,  полуподвал. С солнца сразу глаза не видят сквозь полумрак. Привык к полутьме, различил своих и присел за их стол.

Их было семеро. Они пили пиво, громко смеялись. Низкие лбы, выпуклые животы, складки на шее. Громко смеялись, показательно косясь в зал. Их тупые, жирные рожи как бы говорили, что они тут главные.

Ещё они отвратительно матерились. Тупой мат механизаторов. Когда сразу стыдно за говорящего. Стыдно за то, что рядом с ним, и могут подумать, что ты такая же тупая и наглая мразь.

Без воспитания и совести. Такие ещё плюют семечную шелуху, сидя на скамейке у памятника. Заплевав всю окружающую и доступную плевку площадь вокруг себя, они нежатся от ощущения, что каждый, кто видит это, ненавидит их, но сделать ничего не может. Так тюремные вертухаи глумятся над людьми, попавшими в их мерзкие застенки. Их греет знание, что в обычной жизни такой человек, даже из презрения не ставший бы говорить с подобной мразью, попадает в их полную и беспредельную власть.

Как тигр или лев, которого дрессировщик ожигает электрошоком, защищённый сталью решётки. Он может вырвать у хищника зубы, отрезать когти. Он может всё! Оттого, что теперь сила хищника обнулена толстыми прутьями клетки.

- Ну что, принёс? – спросил мужик по виду старший из этой компании.

Иван подумал: «Почему мы, те, кто работаем в этой стране, должны платить этой мрази? Из наших налогов они получают деньги и власть, а потом приходят к нам же и требуют взяток, создают проблемы. Когда эта шакалья стая понимает, что взять нечего больше, начинаются уголовные проблемы. Они запугали нас, втоптали в говно. Мы десятки лет вылезали из дерьма, куда такие же втоптали наши семьи много лет назад. И вот опять!»

Он вспомнил, как вернулся из армии и застал другую страну. Люди там разделились на блатных и терпил. В их районе рулил теперь Самовар, крупный, заплывший жиром типок. Он обложил всех данью, устраивал свои порядки. В детстве, когда Иван, выйдя из больницы, еле ходил по двору, Самовар избил его не сильно, но обидно, нанося звонкие подлые удары в голову и спину согбенного, как старец, Плеханова. Иван ненавидел Самовара, как ненавидят крыс, клопов и прочих паразитов. Старался не встречать его на улице, не иметь с ним дел.

Дела с Самоваром были тухлые. Если что, подельники бригадира уезжали на долгие сроки, а он как-то выкручивался. Говорили, Самовар стучит мусорам, но доказать не могли.

Старший брат Плеханова женился и открыл кооператив. Что-то шили, продавали. Потом открыли видеозал и кафе. Дела пошли. Жизнь, как говорят, наладилась. Ой, как не просто тогда было наладить жизнь. Вырваться из безнадёжной, липкой как говно, один к одному разбавленное клеем, бедности было непросто. Это было невозможно. Но брат его сделал, и Плеханов гордился братом. Хотя не помогал ему, считая, что родственники не должны работать вместе.

Деньги хуже яда отравляют дружбу и всё светлое, чистое, что есть в людях. Особенно в тех людях, что вчера ещё были нищими рабами на государственных галерах, называемых заводами и фабриками. Там сраный начальник в плохом костюме, перхоти и гнилых зубах решал твоё будущее и настоящее.

Брат его вырвался, и он гордился братом.

Но тут самоварная бригада наехала на брата. Побили окна в салоне, попросили денег. Брат заплатил, и началось. То одно, то другое. Аппетиту Самовара не было границ. Брат был старше его на семь лет, и в «старые» времена малолетний ушлёпок ничего не смог бы даже сказать ему. Теперь всё было иначе. Самовар сказал брату:

- С тебя двадцать тысяч долларов или потеряешь ребёнка.

Он сказал это с ухмылочкой, как шахматный гроссмейстер говорит новичку: «Вы потеряете пешку». Брат решил деньги дать. Хотя понимал, что это не конец. Денег у него не было. Он решил продать кафе. Должно было хватить. Иван не стал отговаривать (не станет старший слушать, что говорит младший), но попросил:

- Не носи сам. Давай я пойду рассчитаюсь. Мы с детства вместе – разберёмся, - и посмотрел на брата тем взглядом, который с детства действовал безотказно.

В назначенный вечер он взял деньги и пошёл в бригадную сауну. Там млели уставшие от качалки бандиты. Иван вошёл в баню с небольшой спортивной сумкой, где лежали деньги. Таких долларов теперь не бывает: пятёрки, десятки, реже двадцатки, иногда полтинники. Затёртые и пахнущие как рубли. Пахли не богатством далёкой Америки, а потом, страхом, нищетой. Как обои в наркоманской хате пахнут дешёвым табаком, потом и ацетоном, смешанным с зелёным, как сама зелень, соком маковой соломы.

- Привет, Самовар! – сказал он. – Мы одни?

Вопрос прозвучал странно – вся бригада сидела на диванах и кожаных креслах. Пили пиво. Громко смеялись эти ебучие хозяева жизни. Их было семеро. «Хорошее число, - подумал Ваня, - удачное!»

- А ты боишься кого? – засмеялся Самовар.

Самоваром его прозвали за то, что он в детстве украл самовар из школьной столовой и толкнул его, как цветной метал. Его тогда поймали, но пожурили и исключили из пионеров. Повезло!

- Брат твой обосрался! – продолжал он. – И правильно сделал. Мы тут не шутим, и вопросы решаем конкретно.

Он провёл ладонью чуть ниже кадыка.

- Да, я понял! Неохота, чтобы посторонние были в курсе, - сказал Плеханов и поставил сумку с деньгами на стол.

Он открыл молнию, оглядел команду и стал выкладывать пачки истрёпанных, помеченных печатями каких-то деятелей, долларов. Самовар с подельниками следил за появлением денег из сумки, как крысы за Нильсовой флейтой.

- Считай! – сказал Плеханов.

Когда деньги оказались в руках довольного Самовара с командой, Иван вытащил из сумки старый дедовский ТТ и, не говоря ни слова, выстрелил в голову Самовару. Тот подавился смехом и опрокинулся на диван. Остальные его подельники, как замороженные, смотрели, как Иван перевёл ствол на самого крупного быка. Он повернулся всем  корпусом, сначала увидел пространство между глаз, а потом туда попала пуля.

Они даже не двигались. Просто сидели и ждали, пока он, спокойно как в тире, поворачивал корпус, выбирал. Свободный ход курка. Магазины были старые. Пружины не надёжные. Он зарядил в каждый по пять патронов. Когда первый магазин закончился, он спокойно достал и перезарядил второй. Оставшиеся двое смотрели на него, как бараны, что стоят спокойно, пока всю отару режет волк. Выстрел. Снова – цель. Голова отвалилась на спинку кресла.

Последний выстрел перекосил патрон. Он спокойно оттянул затвор двумя пальцами. Потряс тяжёлую со следами ржавчины машинку. Из этого ствола, говорили, его прадед застрелил оперуполномоченного по раскулачиванию, и оставил деду. Что делал с ним дед, он не знал. Знал, что сидел за что-то долго и не плодил комсомольцев. Негодный от времени патрон выпал на пол. Он передёрнул затвор.

- Не надо, - тихо пропел парень. – Иван, пожалуйста!

Он, оказывается, знал его.

- Конечно, не буду, - сказал Плеханов. – Не бойся.

И выстрелил, но не в голову, а в живот. Прыгнула рука. Потом спокойно, как учил их инструктор в армейской разведшколе, проверил всех контрольным в голову. Магазина было три, патронов – пятнадцать. Семь было счастливым числом.

Сложил деньги в сумку, открыл дверь и вышел на улицу. Воздух был пахучий и вязкий, как жёлтый куриный бульон. Он взял канистру, которую оставил у входа. Зашёл, тщательно залил все углы и мебель, деревянную парилку, хорошо, что топка электрическая. Поставил баллон с лаком для волос в микроволновку, включил таймер на пять минут. Огляделся. «Бандиты» сидели там же в почти тех же позах. Только последний пацан лежал на полу. Они больше не смеялись и не решали конкретные вопросы. Они мчались в свою Вальхаллу. И он надеялся, что там их ждёт вечный покой. Выключил свет и нажал на таймер.

Сауна выгорела дочиста. Понятно, что даже в сгоревших, как танкисты под Прохоровкой, черепах менты нашли пулевые дыры и гильзы в количестве четырнадцать. Списали, как обычно, на разборку.

Брату он вернул деньги и сказал:

- Самовар на «стрелку» не пришёл.

Улыбнулся, хотелось сказать, что и не придёт больше, но не сказал.

- Если позвонит, я отнесу ему, - и улыбнулся по-братски.

Понятно, что Самовар не позвонил. А он уехал через неделю в большой столичный город. Чтобы не видеть ни брата, ни его жену, ни заплаканную самоварову мамашу. Он тогда только понял, что даже у последней мрази есть кто-то один, кто любит этого человека. Даже не сомневаясь в том, что это чудовище – человек.

Уехал и жил, пока вот не позвали его в эту пивнуху тридцать лет спустя.

- Так что, принёс? – спросил ещё раз старший и посмотрел на него, как смотрит хищник на больного зайца.

Иван улыбнулся краешком рта, ощупал тугую пачку пятисотевровых купюр в кармане. Не большие ведь деньги – сто тысяч евро. Мог бы жить да жить, не боясь машины встречной.

- Нет, ребята, не принёс, - сказал спокойно и, опережая раскрывающийся рот, добавил, - и идите вы на хуй. Понимаете, на хуй! Мужской половой хуй!

Встал и, не глядя на компанию, на залипшего с открытым ртом старшего, вышел из пивной.

Яркое солнце, синее небо. Холодный с ледком и паром осенний воздух. Упёр руки в бока, поднял лицо к небу и улыбнулся самой своей счастливой и дебильной улыбкой. И как быть несчастным в такой позиции?!